Позже тот же король Тьеньян попытался атаковать Кидую, а также дважды нападал на Палатий. За подобную воинственность он вошёл в историю Латиона как Тьеньян Завоеватель, хотя, говоря по правде, он за свою жизнь не завоевал ни пяди чужой земли.
Каладиус всячески поощрял короля, но не стоит думать, будто бы он всерьёз был заинтересован происходящим. Великий маг уже настолько отделял себя от прочих людей, что глядел за всеми этими войнами примерно с тем же интересом, с каким деревенский мальчишка наблюдает бой между двумя колониями муравьёв. Ему было абсолютно наплевать как на одну, так и, по большому счёту, на другую сторону. Его столь же мало трогали страдания раненых легионеров, латионских вдов и сирот, как и страдания противной стороны.
В этой отчуждённости было нечто пугающее. Было совершенно ясно, что человеческие жизни – не более чем пылинки под ногами волшебника, причём немногим больше он ценил жизни сильных мира сего, понимая, насколько мимолётна и быстротечна их мнимая сила.
Неудивительно, что при всём этом прозвище Губитель Народов прочно закрепилось за Каладиусом, хотя мало кто дерзнул бы произнести его в присутствии великого мага. Молва приписывала ему едва ли не любые события, что происходили в жизни королевства, и зачастую это вполне соответствовало действительности. Но много было и откровенно мифических легенд, будто нарочно созданных затем, чтобы леденить кровь долгими зимними ночами, когда в волоковое оконце врывается снежная пыль, а ветер воет, словно изголодавшийся зверь.
Всё чаще люди связывали имя Каладиуса с Чёрным Ассом, богом-разрушителем, отцом смерти и ужаса. Кто-то и вовсе считал, что великий маг – не кто иной, как сам Чёрный бог, воплотившийся на земле, чтобы покарать погрязшие в грехе народы. Сам волшебник не спешил развенчивать нелепый миф – напротив, он делал всё, чтобы эти россказни росли и множились. Сделаться живым воплощением бога – это было весьма заманчиво.
***
Люди говорили, что все беды, случившиеся с Латионом в последние годы, ниспосланы богами как расплата за нечестивость их короля. И хотя вряд ли боги способны карать целые народы за грехи одного, но если это так, то в случае с королём Конотором они действительно не колебались бы не секунды.
С детства Конотор рос буйным и невоздержанным. Няньки и прислуга то и дело убегали в слезах из покоев юного принца, а иной раз слезами дело не ограничивалось. Сломанные пальцы, выбитые зубы, расцарапанное лицо – подобными отметинами могли похвастать многие из числа дворцовой челяди. Отец Конотора пытался по мере сил сдерживать отпрыска, да вот только сил у него для этого было явно недостаточно. Не вмешивался в воспитание наследника и Каладиус, совершенно равнодушный к тому, что происходило при дворе.
Многие тогда молили о том, чтобы боги послали королевству избавление от такого правителя. У Конотора был младший брат, Келдон, совершенно не походящий на него. Латион бы только выиграл, если бы старший из двух братьев внезапно умер от любой из множества болезней, какими обычно болеют дети. Увы, но юнец отличался отменным здоровьем, и вполне успешно дожил до смерти своего родителя.
И вот тут-то он припомнил невысказанные чаяния своих будущих подданных. Понимая, насколько младший брат популярнее его самого, Конотор с первых же минут царствования вообразил, что тот только и мечтает, чтобы свергнуть своего законного повелителя и узурпировать трон. Сперва он отослал принца Келдона в Саррассу главой дипломатической миссии, но уже через несколько месяцев спохватился, что там брат может снюхаться с имперцами, и столь же спешно велел ему возвращаться обратно.
Многочисленные друзья отговаривали Келдона от возвращения, предчувствуя его дальнейшую судьбу, но тот всё же вернулся. Несколько лет он ходил по тонкому льду, но итог был предсказуем. То ли ложный донос, то ли домыслы самого государя привели к тому, что принц Келдон был арестован якобы за попытку переворота. Не решившись казнить собственного брата, король Конотор повелел заточить его в один из удалённых замков неподалёку от границ с Шеаром.
С тех пор паранойя короля лишь набирала обороты. Сразу несколько родовитых дворян лишились голов за якобы поддержку принца Келдона и участие в заговоре. Затем самого принца перевели из камеры, похожей на комнату, в камеру, похожую на каменный мешок. Теперь он был самым настоящим узником, причём узником опасным, к которому применялись строжайшие меры содержания.
Например, тюремщики, которые приносили принцу еду и выносили судно, были сплошь глухонемые и неграмотные, и им всё равно было строжайше запрещено входить к заключённому поодиночке. В камере, в которой находился принц, не было ни единого окошка, а свет свечи он видел лишь тогда, когда к нему входили надзиратели. Сам замок охранял целый гарнизон – двести легионеров, которые были убеждены, что стерегут какие-то то ли богатства, то ли архивы.
Очевидно, что снисхождения от Конотора ожидать было бессмысленно. Природная жестокость вкупе с болезненным страхом за свою жизнь и власть полностью изводили любые ростки милосердия, которые могли бы укорениться в этом сердце.
Конечно, условия, в которых существовал принц Келдон, не могли не сказаться на его здоровье. Спустя всего двадцать шесть месяцев этот некогда сильный и здоровый мужчина угас, словно огарок свечи. Впрочем, смерть его, по свидетельствам тюремщиков, была довольно скоропалительна, так что нельзя полностью исключать и версию с отравлением.
Ведь если узник мучился в своём узилище, то и его заточитель страдал в королевских покоях. Для Конотора младший брат был грозным призраком, который в любой момент мог появиться из-за портьеры, чтобы осуществить справедливое возмездие, поэтому всё то время, что Келдон был жив, Конотор всякий раз вздрагивал, когда ему докладывали о гонце с запада. А уж ночных кошмаров, от которых король вскакивал с кровати с шевелящимися на затылке волосами, было и вовсе не перечесть.
Однако же при всей чудовищности этих преступлений не они вменялись в вину королю его собственным народом, и не в них видел народ корень всех бед, обрушившихся на страну. Конотор был жесток и при этом буен, он злоупотреблял всем и во всём, будучи одинаково невоздержанным и в еде, и в питии, и в насилии.
Молодая королева то и дело появлялась на публике с покрасневшими от слёз глазами. То, что творилось в личных покоях её величества, когда там появлялся король, было тайной за семью печатями – никто из слуг, сколь бы пьян он ни был, ни за что не проговорился бы о том, что он слышал или, быть может, видел. Все понимали, что его величество будет беспощаден. Во всяком случае, синяки на запястьях королевы, тщательно забелённые пудрой, свидетельствовали об этом весьма красноречиво.
Конотор, вроде бы, немного унялся после того, как королева родила долгожданного наследника. Король, кажется, был вне себя от счастья и даже повелел назвать сына в свою честь. Но радость эта не продлилась долго. Не прошло и месяца, как чело монарха вновь омрачилось, а черты лица приняли привычное злобно-спесивое выражение.
Увы, Каладиус словно целиком и полностью отдалился от происходящего. Он редко появлялся при дворе, а когда появлялся, то словно бы не замечал всё более испитой физиономии короля, затравленного взгляда слуг, неизбывной тоски в глазах редко появляющейся на людях королевы. Ещё меньше дела ему было до состояния финансов королевства, а оно, говоря откровенно, было далеко от совершенства.
Конотор не слишком-то вникал в государственные дела, в которых разбирался откровенно плохо. Причём он словно даже кичился своей дремучестью. Поэтому несколько советников короля, по сути, вели всю внутреннюю политику вместо него. К сожалению, все они не отличались талантами Каладиуса, хотя вполне могли бы соперничать с ним в презрении к людям.
Король же подмахивал любые бумаги, практически не читая. Подати росли, хотя это никак не сказывалось на государственной казне. Законы – один нелепее другого – издавались, превращая правовую систему в мешанину абсурда. Всё это создавало ощущение упадка, и на данном фоне эпидемия синивицы выглядела логичным продолжением череды бед. Так же, как и все последующие.