— Что вы говорите? — поразился Увилл. — А ну-ка, парни, подойдите!
Заметно оробевшие колоны, стянув шапки, приблизились к Увиллу и, не дойдя несколько шагов, рухнули на колени. Это было весьма необычно и весьма примечательно, поскольку перед обычными лордами на колени, как правило, не вставали даже крепостные. Даже лорда домена положено было приветствовать глубоким почтительным поклоном. То, что эти люди приветствовали Увилла коленопреклонённо, как бы говорило о том, сколь выше прочих они его ставят.
— Полно вам, хлопцы! — нарочито простецки воскликнул Увилл. — Подымайтесь с колен, чай не лето на дворе! Коли застудите свои колени, так кто ж нам тут строить-то будет!
— Мы, батюшка-государь, и безногими справимся, если надо будет! — подымаясь с колен, проговорил всё тот же чернявый мужик, возрастом сам годившийся Увиллу в отцы.
— Ну всё же не стоит передо мной на колени падать, — с явно ложной скромностью пожурил распрямляющихся мужиков Увилл. — Я вам не бог! А сейчас перво-наперво хочу поблагодарить вас за работу, добрые люди! Лагерь вы срубили — на загляденье!
— Да чего там, — смущаясь, пожал плечами чернявый. — Были бы руки на месте, да голова… Много ль ума надобно!..
— И всё же я люблю людей, которые служат верой и правдой, а потому хочу наградить вас, добры молодцы, — отчески улыбнулся Увилл, похлопывая старшого по плечу. — К сожалению, добра я покамест не нажил, так что расплатиться по-королевски не смогу, но всё же…
И он извлёк из-за пазухи кожаный кошель, в котором было некоторое количество серебряных монет.
— Вот вам за добрую службу! — и он буквально сунул кошель в заскорузлую ладонь чернявого. — Бери-бери, не след отказываться от того, чем король одаривает! Ну а также, мужики, назначаю вас главными придворными зодчими! — под общий хохот прибавил он, и сам заливаясь смехом.
— Благодарствуем, ваше величество, — чернявый в пояс поклонился Увиллу, и остальные, которым, похоже, очень хотелось вновь бухнуться на колени, всё же решили повторить вслед за старшим.
— Однако же мне сообщили, что вы разобрали свои жилища?
— Точно так, государь, — самодовольно ухмыльнулся чернявый.
— А что ж у вас, мужички, жёны али детки имеются? — Увилл продолжал использовать простонародный сленг, как он делал, бывало, ещё во времена своей «битвы за Духовицы».
— А как же, государь! И жёны имеются, и детками Арионн Благословенный не обделил!
— Так где же тогда ваши домочадцы сейчас живут?
— Поди землянки вырыли, — пожал плечами чернявый. — Аль в хлевах…
— То есть вы обрекли своих детей на то, чтобы жить в норах, как какие-нибудь палатийцы [115] ? — Увилл весьма натурально изобразил гнев, заставив мужиков побледнеть.
— Да они-то ведь людишки привычные, государь-батюшка… — запинаясь начал оправдываться чернявый.
— А я, стало быть, по-вашему, неженка пуще ваших жён и детей, сызмальства привыкший к хоромам? Да будет тебе известно, мил человек, что я с четырнадцати лет хожу в военные походы, где мне приходилось спать, положив голову на мешок и укрывшись плащом от дождя!
— Но государь-батюшка…
— Не перебивай! По-твоему, коль я благородных кровей, так мне для жизни нужно что-то иное, чем твоим детям? Другой хлеб, другая вода? Скажи-ка мне, неужто для тебя какой-то барин важнее собственных домочадцев? Неужто ты готов обречь их на смерть, лишь бы угодить лорду? Или так ты показываешь свою преданность мне? Но посуди сам — если ты вот так запросто предал самых дорогих и близких тебе людей, как я могу быть уверен, что следом ты не предашь и меня?
Несчастные мужики крупно дрожали, не на шутку испуганные таким поворотом. Почти все они опустили лица, кто-то, не скрываясь, плакал. Лишь чернявому здоровяку ещё хватало духу не отводить лица от короля, но и он был бледен, словно полотно.
— Я хочу построить королевство, в котором все будут жить одинаково счастливо — и баре, и колоны. Пойми, парень, покуда ты сам не зауважаешь себя, этого не сделает никто вокруг! Твою жену и твоих детей даровал тебе сам Арионн, и отрёкшись от них, ты отрёкся и от самого Белого бога!
— Но так ведь и вас, государь-батюшка, даровал нам сам Арионн-милостивец, — сипло начал оправдываться мужик. — Простите, если чем обижу, да только баб да детворы у нас полным-полно, и всё новые нарождаются, а вот король — он один такой! Ни прадед прадеда моего, ни его прадед не видали королей, а коли что случись с вами — так, поди, и внуки моих внуков не увидят!
Увилл что было сил стиснул челюсти, чтобы удержать улыбку. Глядя на своего короля, сохранили строгие мины и стоящие тут же дворяне, хотя они, похоже, давно разгадали игру Увилла.
— Когда король Вейредин шёл через Аментар, ему иногда приходилось голодать. Многие зажиточные люди видели в нём лишь одинокого бродягу и не хотели бросить ему даже краюхи хлеба. Но одному бедняку Арионн явил в видении, кто пройдёт мимо лачуги его, и когда Вейредин, шатаясь от голода, брёл по дороге в тех местах, бедняк вышел и вынес ему кусок хлеба и воды. Бог-король с благодарностью принял хлеб, съел его без остатка, но не насытился. «Не найдётся ли у тебя ещё немного хлеба, добрый человек?» — спросил он. «Не взыщи, боже, но это был последний кусок хлеба в моём жилище. Он предназначался моему сыну, который сейчас в поле, и другой пищи у меня нет…» — отвечал ему бедняк.
Все — и дворяне, и простолюдины — затаив дыхание, слушали своего короля. Увилл умел рассказывать так, что буквально завораживал слушателей. Он любил рассказывать притчи из жизни короля Вейредина в том числе потому, что они были просты для понимания и всегда производили неизгладимое впечатление.
— Когда Вейредин услыхал, что невольно съел последний кусок хлеба, предназначавшийся ребёнку, он так разгневался, что, не сдержавшись, дал бедняку пощёчину. «Ты обрёк на голод своё единственное дитя, глупец, и сделал меня невольным соучастником этого!» — вскричал он и заплакал. «Но Арионн открыл мне, кто ты, боже, и я считал своим долгом накормить тебя!». «Запомни, что прежде всех других людей ты должен любить своих родных! Ибо если их ты не любишь всем сердцем, то как можешь любить других?». И тогда заплакал также и бедняк, осознав, что совершил.
Увилл обвёл взглядом зачарованных слушателей и вновь посмотрел на чернявого мужика, из глаз которого теперь тоже текли слёзы.
— Вейредин тогда, увидев, что бедняк всё осознал, помолился Арионну, и тот сотворил чудо. Гороховая лоза внезапно появилась из земли и оплела покосившуюся лачугу бедняка. И на ней было полным-полно стручков со спелым горохом. И как только бедняк срывал стручок, на его месте тут же вырастал новый. Теперь семья этого доброго человека не знала бед и лишений. А бог-король Вейредин зашагал дальше, поскольку ему предстояло ещё сразить злого короля Аментара и спасти все народы Паэтты.
Увилл замолчал, и на некоторое время над лагерем повисла тишина. Казалось, слушавшие его люди не в силах пошевелиться, настолько они погрузились в повествование. Наконец пошевелились дворяне, первыми сбросившие с себя этот удивительный дурман. Чернявый мужик стоял, и по его щекам текли слёзы. Наконец он вздохнул так, словно до тех пор не дышал, утёр лицо грязной ладонью, и проговорил:
— Простите меня, батюшка-государь. Теперь я осознал то, что сотворил, прямо как тот бедняк.
— Вот и славно. Но поскольку я не столь великодушен, как король Вейредин, то я всё-таки накажу вас, мужички.
Простолюдины печально вздохнули, но на их лице читалась готовность принять кару от своего короля.
— Сдаётся мне, что вы просто хотели отдохнуть от своих домочадцев тут, спровадив их в лесные землянки, — Увилл хитро́ улыбнулся. — Так вот, моё наказание заключается в том, что вы приведёте сюда своих жён и детей, чтобы они перезимовали в лагере!
Первым рассмеялся Гардон, за ним подхватили другие. Этот смех не только не разрушил ту невероятную атмосферу, что создал Увилл своим повествованием, а скорее даже ещё более усилил её. И потому мужики с облегчением расхохотались вслед за барами, нисколько не стесняясь этого.