Несколько раз Каладиус спотыкался о тела, однажды при этом лежащий даже схватил его за ногу – не для того, чтобы повалить, а как утопающий хватается за бревно. Бедолага не хотел умирать и отчаянно цеплялся за жизнь, которая в тот момент, очевидно, выглядела точно как нога великого мага. Но волшебник лишь с проклятьями пнул лежащего, даже не узнав толком, куда он попал и был ли бедолага своим или чужим. Главное, что хватка пальцев ослабла и он смог сделать ещё один шаг на юг – туда, где было избавление.
Всё-таки решимость латионцев перевесила численное превосходство врагов. Те сражались, скорее, лишь потому, что так было нужно. Большинство палатийских солдат лишь пробормотали бы благодарственную молитву Арионну, если бы эти проклятые легионеры убрались отсюда подальше. Латионцы же сражались за само своё существование, и потому делали это отчаянно и зло.
Наконец брешь в осадном кольце была прорвана, и теперь легионеры пытались удержать эту брешь. Горизонт на востоке уже начал окрашиваться золотом, хотя до восхода оставалось ещё больше часа. Летом, особенно в северных широтах, ночь довольно легко капитулирует перед светом, поэтому сейчас Каладиус уже вполне ясно видел всё на расстоянии двух-трёх десятков футов.
Командиры обоих армий пытались воспользоваться этим обстоятельством – младшие офицерские чины надсаживали глотки, пытаясь донести до своих подчинённых команды, поступающие от начальства. Но и тут латионцы проявили себя с более выгодной стороны. Легионеры гораздо лучше держали строй и очень умело действовали не разрозненными группками, но сплочёнными манипулами, отвоёвывая всё новые пространства для манёвра и успешно удерживая их.
Бой шёл прямо посреди лагеря палатийцев. Кругом были солдатские палатки, дымили последние догорающие головешки в кострах. Каладиус и его маги теперь внезапно из авангарда превратились в арьергард – главный бой кипел сейчас позади, где легионеры, медленно отступая, огрызались от нападок врага, который уже не проявлял столько рвения, как прежде. Наверное, лишь гордость не позволяла им сейчас отпустить вырвавшийся уже, по сути, легион восвояси.
Понтс был хорош. Он уже не принимал участия в сражении – между ним и врагом была уверенная прослойка его легионеров, но командиром он был прирождённым. Складывалось впечатление, что он будто видит всю картину боя с высоты птичьего полёта. Он точно знал, какой фланг нуждается в прикрытии, куда следует перебросить ту или иную манипулу, где следует нанести удар. Легион уже выстроился в привычные боевые порядки, и центурионы когорт, чётко исполняя приказы легата, сумели свести потери к минимуму.
Наконец палатийцы скомандовали отход. Было ясно, что легион вырвался из ловушки, и теперь не следовало понапрасну тратить людей. Да и наёмники-кидуанцы не слишком-то торопились расставаться с жизнью ради сомнительного удовольствия задержать противника хоть ненадолго. В полном боевом порядке – щит к щиту, ощетинившись копьями – Второй легион отступал на юг.
Это была победа. Она, безусловно, была омрачена потерями, которые сочтутся чуть позже, а также невозможностью вынести раненых, которых осталось немало на поле боя. Оставалось надеяться, что палатийцы поступят с ними гуманно – или излечат, или, в крайнем случае, прирежут тут же, не заставляя их мучительно умирать от загнивающих ран.
Два часа Понтс гнал легион к югу, опасаясь возможной погони. Хотя «опасаясь» – неверное слово в данном случае. Он понимал, что погони не будет, но ответственность командира не позволяла ему действовать, основываясь на этом понимании. Он не имел на это права.
Наконец темп был снижен – среди легионеров были раненые, и они уже обессилели, пытаясь угнаться за здоровыми соратниками. Теперь пришла пора считать потери. Центурионы довольно быстро отчитались центурионам второго ранга, а те, в свою очередь, поспешили с докладами к легату. Кстати, потери были и среди командиров – четверо центурионов были убиты и ещё четверо – ранены, причём один из них был центурионом второго ранга, и раны его были довольно плачевны.
В итоге выяснилось, что легион не досчитался более четырёх сотен человек – едва ли не половины когорты. Вероятно, потери противника были более значительными, но они, по крайней мере, могли после боя позаботиться о тяжело раненых. К счастью, в подразделении Каладиуса потерь и даже небольших ранений не было.
Вырвавшись, Понтс был вынужден взять на себя принятие и ещё одного непростого решения – нужно ли было уводить легион в Латион, или же попытаться закрепиться в том же Белли. Конечно, будь у него уверенность в том, что они не оказались брошенными на вражеской земле, решение было бы очевидным. Но не зная, будут ли подкрепления, прибудут ли обозы с провиантом – это становилось сложной задачей.
Посовещавшись с Каладиусом, без которого он, похоже, уже не мог принимать столь серьёзных решений, Понтс всё же отдал приказ двигаться в Белли. На всякий случай он отправил ещё двух гонцов в Латион, снабдив их одними из немногих оставшихся лошадей. Учитывая, что Второй легион, возможно, был едва ли не единственной армией Латиона в Палатие, уход за кордоны мог быть расценён как предательство. Во всяком случае, для него были нужны весьма веские причины.
После довольно мучительных дней, превратившихся в один нескончаемо долгий переход, легион достиг-таки Белли. Теперь Каладиус как никогда был рад тому, что город пощадили и не сожгли. Он возвращался сюда словно домой. Оказавшись в здании гарнизона, которое беллийцы так и не осмелились занять даже после ухода легиона, маг впервые ощутил какое-то умиротворение и безопасность. Конечно, по комфортности эти казармы не могли соперничать со сгоревшей гостиницей, но после череды ночёвок прямо под открытым небом они казались настоящим дворцом.
Наконец пришло долгожданное подкрепление. Это был привет от Келдона, который сам прибыть не смог, поскольку, как узнал теперь Каладиус, дела на западе были довольно паршивыми. Дело было даже не в том, что легионы Латиона терпели поражение, просто эта война внезапно превратилась в ещё более тягучую и бесперспективную, чем даже война с Палатием. Латионские легионы месяцами кружили в плохопроходимых дебрях Коррэя, пытаясь разгромить врага, но всякий раз ловили лишь пустоту. Даже взятие столицы герцогства – города Корра, нисколько не способствовало победе. Невеликая коррэйская армия во главе со своим герцогом продолжала ускользать от неповоротливых латионцев, лишь изредка вступая в стычки с небольшими частями.
В общем, Понтсу были даны указания закрепиться в Белли, но ни коим образом не баламутить и без того растревоженное осиное гнездо. По иронии судьбы Келдон советовал ровно то, над чем совсем недавно насмехался в палатийцах – имитировать войну, при этом всячески избегая эскалации. Должно быть, принцу было совсем непросто отдавать такие приказания, но, судя по всему, королю Тренгону теперь уж было не до шуток, и вряд ли он спустил бы сыну новые выходки.
Как уже известно читателю, Кидуа была заинтересована в продолжении войны между Палатием и Латионом. По счастью, намного больше, чем в этом были заинтересованы сами палатийцы. Так что всю летнюю кампанию продолжалась эта странная война. Палатийское войско (вероятно, то самое) неспешно подошло к Белли и даже сделало вид, что осадило его. Но, учитывая несколько тысяч мирных жителей, находящихся в городе, эта осада была настолько щадящей, что практически не чувствовалась.
За всё лето случилось лишь две или три стычки – вероятно, когда дюк Кидуи давал очередного пинка королю Палатия, напоминая о заключённом договоре. Но все эти стычки делались безо всякого вдохновения, словно отработка тяжкой повинности. За всё время с момента возвращения в Белли Второй легион вкупе с пришедшим на подмогу Одиннадцатым потеряли всего триста шестьдесят два человека, из которых безвозвратными потерями были лишь семьдесят четыре, а больше половины остальных попали в лазареты не из-за ранений, а по причине болезней.
Каладиус отчаянно скучал и развлекался лишь беседами с Традиусом. Теперь, когда из-за обострившейся войны и псевдоосады поток прекрасных вин иссяк, превратившись в едва заметный ручеёк, появление каждой бутылки с гербом Туано или Бирри [91] на сургуче превращалось в знаменательнейшее событие. И Каладиус очень полюбил такие вот посиделки, когда за пару часов выпивалась одна бутылка на двоих, но говорилось очень о многом.